Болтун, конешно, но тут я согласен... но Хармс - не отчасти, а на высочайшем уровне! И Хармс сделал всё правильно то, что неправильно сделал Достоевский...
читать дальшеВот, кстати, хороший вопрос от Василия: «Почему не пишут романов о современности?» Василий, вы себе не представляете, сколько их напишут. Российская современность дает потрясающий простор для того чтобы написать потрясающие абсурдистские, а, во многих отношениях, и трагические романы. И столько всего можно понаписать, и столько всего понаделать! Это будет еще предметом бесконечного анализа, бесконечно увлекательного. Но, братцы, для этого должно пройти время. Просто сейчас даже не потому, что «лицом к лицу лица не увидать», а потому что очень страшно многим высказываться. Выскажешься – будешь русофоб, выскажешься еще раз – будешь экстремист, выскажешься еще как-нибудь – будет кощунство. Просто Россия сегодняшняя нуждается в некотором завершении исторического этапа. Он идет, он уже давно всем ясен, все всё поняли уже, открытым текстом все связано. Даже в Сети появляются какие-то замечательно точные остроты про превращение Третьего Рима в Третий Рейх, про аналогии с 1880-ми годами. Все эти аналогии хромаю, но все равно это идет, это обсуждается, и страсти кипят такие, что мама не горюй. Вопрос-то, понимаете, в ином. Вопрос в том, когда у людей появится достаточно воздуха и простора, чтобы свободно об этом написать. А так-то шекспировские страсти. «Старик, Шекспир…» – как сказано у Вознесенского в «Уездной хронике».
Просто видите, эпоха, скажем, 1939 года, например, или 1938-го, не породила литературы, написанной тогда. Тогда справились Ахматова и Чуковская, написав «Реквием» и «Софью Петровну» – как бы такой репортаж изнутри процесса. Ну, конечно, Булгаков с «Мастером и Маргаритой», который очень много уловил в самой атмосфере этого бесовского карнавала. А вот постфактум об этом пишут все. Тема сталинских репрессий на Западе самая выгодная, все документальные романы, документальные расследования, масса художественных текстов написано об этом, начиная с «Детей Арбата» и заканчивая сегодняшними какими-то вариациями.
Понимаете, для того чтобы о терроре или перерождении, или реакции писать, – надо сбросить это, изнутри такие вещи не пишутся. Поверьте мне, наше время станет темой бесконечных исторических саг, и тот, кто сегодня первым напишет первую семейную сагу, срубит массу читательской любви. Но вопрос в том, что нужно для свободного повествования сбросить страх, а именно страх и истерика сейчас усиленно культивируется. Понимаете, когда не проходит недели без изгнания очередного украинского аналитика с канала… Мне кажется, что там скоро за деньги будут принимать уже мальчиков для битья под видом украинских аналитиков и публично их в перьях вываливать – в такие времена бессмысленно ожидать четкого какого-то репортажа.
Почему получилось у Чуковского и у Ахматовой? У Ахматовой понятно, она всегда себя ощущала последней, и это не поза, а позиция лирическая, такая униженная, уязвленная – сказать о себе худшее, признаться в плохом, в ужасном. И поэтому Ахматова сумела из позиции раздавленного человека написать, что, в общем, для поэта нехарактерно. Для поэта характерна позиция победителя. Чуковская имела темперамент герценовский: «Немезида Чуковская», как называла ее Габбе. А Герцен умел признаваться в ужасном, в самом страшном. Пафос «Былого и дум» – больше руссоистский, чем толстовский. Это пафос не проповеди, а именно исповеди – рассказать о себе все. И как такая инкарнация странная Герцена – Лидия Чуковская могла рассказать об этом напряжении, о том, когда материнское чувство оказалось забито и вытравлено, когда доверие даже к сыну пропало. Как средний человек утрачивает человеческое. Вот два текста, которые рассказывают о 1937 годе. Отчасти, кстати, и Хармс…
Две вещи, написанные качественно в идеологии триллера. Это сон сон где долго бьют лошадь. Место крайне неприятное, долгое, мерзкое, действительно уже хочется "проснуться", хотя и слишком литературное всёравно местами. Но вобщем в ряду Сорокина, СтивенаКинга, так что может гордиться, что раньше. Но позже видимо французов, какогонибудь де Сада и прочих хоть и не так. Пятерка за тошнотворность.
Вторая штука, само убийство. Вообще, как переходит к действиям а не думаньям, уже и читать можно. И конечно опять именно триллер. С подробностями куда там и как лезвие вошло, с выбеганиями, забеганиями, криками, дерганьем дверей. Не особо я следил этим боком жанра, тем более что французскую да английскую литературу знать надо, но возможно он даже и родоначальник некоторых приемов, именно сочетания неприятных подробностей и всяких страхов типа чуть не попался... Так что и за триллер пятерка. Может и кинематограф ему обязан. И Кинг Стивен. И весьма грамотно на этом заканчивает первую часть, завлекая интересоваться дальнейшим.
Читаю, и не могу понять почему я должен следить за персонажами от малосимпатичных, до мерзких...
Какие-то пьяные, дурные для фона, мерзкий алкаш в кабаке, его кашляющие дети-жоны, студент-полудурок, пьяная девица, вдруг нормальный полицейский, и автор его увёл вдаль, а всех психов оставил. Длиннющее письмо мамаши, жалосливое. Но это первый роман с письмами уже был, удачный, а тут, после комментов студента получается что они тоже мерзкие потому что его жалеют. Потихоньку становишся фашистом, и хочется сделать мир лучше внутри книги посредством дробовика, ни в коем случае не забыв автора.
Фишка: ...знай, сударь, что мне таковые побои не токмо не в боль, но и в наслаждение бывают…
— И это мне в наслаждение! И это мне не в боль, а в нас-лаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об пол...
... Трудно было более опуститься и обнеряшиться; но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа...
...Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением...
От же ж наслажденец бородатый. И кстати. Пока что у автора две краски. Красное: рожи, руки, глазки. И зелёное. Интересно, это ему игральный стол мерещится?) ...Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам... ...Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей... ...еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом... ...Несколько парней, тоже красных и пьяных... ...он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий закат яркого, красного солнца...
правда в каком-то из снов есть голубая вода и золотой песок, это неправильный сон.
Глав. персонаж: ...И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился... ...Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью...
...А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа по целым суткам в углу и думая… о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!»...
а вокруг: ...На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь... ...Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека...
а сам: ...Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен...
Ну, для начала, я беру обратно свое мнение что Глазунов плохой иллюстратор Достоевского. Какой писатель, такой и художник. Вот.
...А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!»...
...Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка... ...Он шел по тротуару как пьяный... ...Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией... ...Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший... ...Стояли крошеные огурцы, черные сухари и резанная кусочками рыба; всё это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и всё до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным... ...с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки... ...Особенно руки были грязны, жирные, красные, с черными ногтями... ...В это время вошла с улицы целая партия пьяниц, уже и без того пьяных... ...с лестницы несло вонью, но дверь на лестницу была не затворена; из внутренних помещений, сквозь непритворенную дверь, неслись волны табачного дыма...
Передых. Что-то мне сдается, что это не критический реализьм, а некритический говнолизьм. Да это Сорокин 19 века, только очень очень унылый. Но. Непонятно. А почему у студента нет маленьких красных глазок? А с чего это он красивый такой??
Как-то раз на выходных, выпивая в разных Муму Москвы, некий Юрич опять завел песню о величии Достоевского, а если Бестужева-Марлинского он не читал, то потому раз в школе не проходят, то значит заслуженно нет места таким в нашем величии, и нечего тут всяким Сухово-Кобылинам перед глазами мельтешить.
Ну ладно, вот прямо сейчас даю этим Юричам с Федорычами последний шанс. Вот буду читать это "Преступление с наказаниями". С комментариями. Буду строг, но справедлив.
Кроме того. Только вот дочитав Марлинского, могу сказать: "Аммалат-бек" - чистокровное классическое "Преступление и наказание". Герои смелые, умелые, коварные, решительные, рассудительные, страстные и опасные. Законы кармы действуют. И многая многая прочая...
Разминка. Начало
Бестужев:
...Дагестанская природа прелестна в мае месяце. Миллионы роз обливают утесы румянцем своим, подобно заре; воздух струится их ароматом; соловьи не умолкают в зеленых сумерках рощи. Миндальные деревья, точно куполы пагодов, стоят в серебре цветов своих, и между них высокие раины, то увитые листьями, как винтом, то, возникая стройными столпами, кажутся мусульманскими минаретами. Широкоплечие дубы, словно старые ратники, стоят на часах там, инде, между тем как тополи и чинары, собравшись купами и окруженные кустарниками как детьми, кажется, готовы откочевать в гору, убегая от летних жаров. Игривые стада баранов, испещренных розовыми пятнами; буйволы, упрямо погрязающие в болоте при фонтанах или по целым часам лениво бодающие друг друга рогами; да там и сям по горе статные копи, которые, разбросав на ветер гриву, гордой рысью бегают по холмам, — вот рамы каждого мусульманского селения. Можно себе вообразить, что в день этой джумы окрестности Буйнаков еще более оживлены были живописною пестротою народа...
Достоевский:
...Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться...
Ну не знаю что я такого сделал, но реклама вдруг в одном блоке предложила мне: Кухню с немецким акцентом; Пластиковый погреб "Витязь"; Измельчитель "Молния" по честной цене; Обогреватель для птиц;
Вот куплю это всё - бойтесь измельчения! p.s. но если вы птица - тогда не бойтесь.
...И неслышно природа своей бальзамическою рукою стирает с сердца глубокие, ноющие рубцы огорчений, вынимает занозы раскаяния, отвевает прочь думы-смутницы. Оно яснеет, хрусталеет, — как будто лучи солнца, отразясь о поверхность океана и пронзая чувства во всех направлениях, передают сердцу свою прозрачность и блеск, обращают его в звезду утреннюю. Вы начинаете тогда разгадывать вероятность мнения, что вещество есть свет, поглощенный тяжестию, а мысль, нравственное солнце, духовное око человека, сосредоточивая в себе мир, есть вещество, стремящееся обратиться опять в свет посредством слова. Тогда душа пьет волю полною чашею неба, купается в раздолье океана, и человек превращается весь в чистое, безмятежное, святое чувство самозабвения и мироневедения, как младенец, сейчас вынутый из купели и дремлющий на зыби материнской груди, согретый ее дыханием, улелеянный ее песнью. О, если б я мог вымолить у судьбы или обновить до жизни памятью несколько подобных часов! — я бы… «Я бы тогда вовсе не стал читать ваших рассказов», — говорит мне с досадою один из тех читателей, которые непременно хотят, чтоб герой повести беспрестанно и бессменно плясал перед ними на канате. Случись ему хоть на миг вывернуться, они и давай заглядывать за кулисы, забегать через главу: «Да где ж он? Да что с ним сталось? Да не убился ли он, не убит ли он, не пропал ли без вести?» Или, что того хуже: «Неужто он до сих пор ничего не сделал? Неужто с ним ничего не случилось?» «Я бы вовсе не стал тогда читать ваших рассказов, г. Марлинский, потому что — извините мою откровенность — я уже не раз и не втихомолку зевал при ваших частых, сугубых и многократных отступлениях. Хоть бы вы за наше терпение перекувыркнули вверх дном этот проклятый карбас, который ползет по воде, как черепаха по камням. Так нет, сударь: всплыл, как всплыл. Думаем, вот сцапает он Савелья за вихор, минуя брандвахту, и откроет в нем какого-нибудь наполеоновского пролаза или морского разбойника. Не тут-то было! Вместо происшествий у вас химическое разложение морской воды; вместо людей мыльные пузыри и, что всего досаднее, вместо обещанных приключений ваши собственные мечтания». Я ничего вам не обещал, милостивый государь, говорю я с возможным хладнокровием для авторского самолюбия, проколотого навылет, — самолюбия, из которого еще каплет кровь по лезвию насмешки. Ваша воля — читать или не читать меня; моя — писать как вздумается. «Но, милостивый государь, я купил рассказ ваш». Я не приглашал вас; не брал вас с учтивостью за ворот, как это делается в свете при раздаче лотерейных билетов или билетов на концерт для бедных. Вы купили рассказ мой и можете сжечь его на раскурку, изорвать на завивку усов, употребить на обертку ваксы. Вы купили с этим право бранить или хвалить меня, но меня самого вы не купили и не купите, — я вас предупреждаю. Перо мое — смычок самовольный, помело ведьмы, конь наездника. Да, верхом на пере я вольный казак, я могу рыскать по бумаге без заповеди, куда глаза глядят. Я так и делаю: бросаю повода и не оглядываюсь назад, не рассчитываю, что впереди. Знать не хочу, заметает ли ветер след мой, прям или узорен след мой. Перепрянул через ограду, переплыл за реку — хорошо; не удалось — тоже хорошо. Я доволен уже тем, что наскакался по простору, целиком, до устали. Надоели мне битые укаты ваших литературных теорий chaussées, ваши вековечные дороги из сосновых отрубков, ваши чугунные ленты и повешенные мосты, ваше катанье на деревянной лошадке или на разбитом коне, ваши мартингалы, шлих-цигели и шпаниш-рейтеры; бешеного, брыкливого коня сюда! Степи мне, бури! Легок я мечтами — лечу в поднебесье; тяжек ли думами ныряю в глубь моря… «И приносите со дна какую-нибудь ракушку». Хоть бы горсть грязи, милостивый государь. Она все-таки будет свидетельницей, что я был на самом дне. Для купца дорог жемчуг; естествоиспытатель отдает свой перстень за иную подводную травку. Что прибавит жемчужина к итогу счастья человеческого? А эта травка, может быть, превратится в светлую идею, составит звено полезного знания. Желаю знать: купец вы или испытатель?...