...Воины вторили его смеху, и многие прослезились, а когда над полем возвысился чистый как серебро голос менестреля, все стихли. Менестрель пел то на эльфийском языке, то на Общем Наречии: волны сострадания и наслаждения захлестывали сердца слушателей, пока песня не увела их в волшебный край, где боль и ликование сливаются воедино, а горькие слезы обращаются в сладкое вино блаженства.
Все забыли о времени, и когда песнь отзвучала, солнце уже клонилось к западу. Арагорн встал, подал знак, и все направились в приготовленные шатры, чтобы пировать и веселиться до конца дня. Но тут солнце зашло и день закончился. Еду унесли. Гости переглянулись. Менестрель догадался что сейчас его будут бить и его боль и ликование будет сливаться воедино и, не дожидаясь горьких слез, решил поскорее слиться...
В Мордорию, в Мордорию, всегда по четвергам Идут печально хобитцы навстречу злым врагам И с ними Горлум бедненький, больной и без кольца И распевают песенки, кото-рым нет ко-нцаааа!
— А были у них олифанты? — спросил Сэм, забывший о своем страхе ради любопытства.
— Нет, не было олифантов. А кто такие олифанты? — спросил Голлум.
Сэм встал, заложив руки за спину (как он всегда делал, читая стихи) и начал:
Серый как мышь, Огромный, как дом, Нос — как змея, Трясется земля, Когда иду по траве. Деревья трещат, Когда прохожу. С рогами во рту На Юг я иду, Я — олифант, Громадная туша, Огромные уши. Я долгие годы Совсем не лежу, Хожу и хожу. Кто встретит меня, Никогда не забудет. А если не видел, Подумает: врут! Но я — олифант. Олифант врать не будет.
Это стихотворение, которое известно у нас в Уделе, — сказал Сэм, кончив читать. — Может быть, чепуха, а может быть, нет. У нас тоже известны рассказы и новости с Юга. В старину хоббиты время от времени пускались в путешествия. Немногие возвращались назад, и не все, о чем они рассказывали, достойно доверия. Но я слышал рассказы о Высоком народе в солнечных землях. Мы называем этот народ свертингами. Рассказывают, что в сражениях они едут на олифантах. На спинах олифантов они строят дома и башни, а олифанты швыряют друг в друга скалы и деревья. Поэтому, когда ты сказал «люди с Юга в красном и золотом», я спросил, были ли с ними олифанты. Потому что, если бы они были, я бы все равно взглянул на них, несмотря на риск. Но теперь я думаю, что никогда не увижу олифантов. Может быть, такого зверя и нет на свете…
...Симфонии Гайдна и Моцарта, вообще сочинения интимного характера, исполняемые слишком слабым оркестром на сцене слишком обширной, с неподходящей акустикой, производили там не более впечатления, чем если бы они исполнялись на Гренельской равнине: всё казалось неясным, мелким, холодным. Бетховен, две симфонии которого я прочел, а прослушал только одно анданте, мне показался столь же далеким, как солнце, но как солнце, скрытое густыми облаками. Вебер в ту пору еще не создал свои шедевры; самое его имя было нам неизвестно. Что касается Россини и фанатизма, который он возбудил с недавнего времени в светском парижском обществе, то это было предметом моего гнева, тем более неистового, что новая школа являлась полной противоположностью школ Глюка и Спонтини. Так как я не представлял себе ничего более великолепного, прекрасного и правдивого, чем творения этих великих мастеров, то мелодический цинизм, презрение к выразительности и драматургическим закономерностям, беспрестанное повторение одной и той же ритмической формулы, вечное ребяческое крещендо и грубый большой барабан Россини раздражали меня до того, что мешали признать даже в его лучшем произведении (Цирюльнике), столь тонко, впрочем, инструментованном, блестящие стороны его гения. В то время я не раз задавался вопросом, как бы подвести мину под Итальянский театр и взорвать его в один прекрасный вечер во время представления со всей его россинистской публикой... ...Должен откровенно признаться, что в глубине души у меня до сих пор сохранились эти злобные чувства и странный взгляд на вещи. Конечно, я никого не прижег бы раскаленным железом и не взорвал бы Итальянский театр, даже если мина была бы уже заложена и оставалось только ее поджечь, но я от всего сердца, от всей души приветствую нашего великого живописца Энгра, когда слышу, как он выражается о некоторых из произведений Россини: "Это музыка бесчестного человека!"
Это сходство между моими суждениями и суждениями господина Энгра в отношении некоторых серьезных итальянских опер Россини не единственное, чем я могу гордиться. И все же оно не мешает ему смотреть на меня как на отвратительного музыканта, чудовище, разбойника и антихриста. Но я искренне прощаю ему это за его восхищение Глюком...
...Рейха, презирая рутину, в своих сочинениях был рутинером. Однажды я его попросил сказать откровенно, что он думает о фугах с вокализами на словах amen или kurie eleison, которыми наводнены торжественные или похоронные мессы самых великих композиторов всех школ. - О! - воскликнул он горячо. - Это варварство! - В таком случае почему же вы сами так пишете? - Боже мой! Все так делают! ...
...У меня нет ни малейшего поползновения предстать перед богом с моей книгой в руке, объявляя себя лучшим из людей, или же написать свою исповедь. Я поведаю лишь о том, чем мне хочется поделиться, и если читатель откажет мне в отпущении грехов, то разве лишь по причине излишней строгости, так как грехи в которых я намерен покаяться, относятся к разряду простительных. Но покончим с этим вступлением. Время не ждет! Республика простирает свой бронзовый свиток над всей Европой. Музыкальное искусство, которое давно дышало на ладан, теперь умерло. Пора его хоронить, вернее, бросить на свалку...